ПРОТИШЕВСКИЕ КРЕСТИНА ИВАНОВНА И  ВЛАДИМИР АППОЛОНОВИЧ

 

        1 сентября 1939 года фашистская Германия напала на Польшу. Началась  Вторая мировая война. 22 июня 1941 года Германия, нарушив  пакт о ненападении, вторглась на территорию СССР. В истории Второй мировой войны начался новый этап. Для народов нашей страны это была война, которую уже в первые недели назвали Отечественной и Великой. Такой её сделали невиданное ожесточение, массовый героизм народа на фронте и в тылу, колоссальные человеческие и материальные потери, высокий духовный подъем, влияние на судьбы человечества, место, которое она занимает в исторической памяти россиян. На долгие пять лет улыбка исчезла с лиц людей. Война затронула каждого жителя нашей Родины. Но самое страшное, что война коснулась не только взрослых, но и детей…

        Человек посторонний и непосвященный, кто сам не был в концентрационном лагере, как правило, вообще не в состоянии представить себе истинную картину этой жизни. Она может видеться ему в каких-то сентиментальных тонах, во флере тихой скорби. Он и не предполагает, что это была жестокая борьба за существование — даже между самими заключенными. Беспощадная борьба за ежедневный кусок хлеба, за самосохранение, за себя самого или за самых близких людей.

          К примеру: формируется состав, который будто бы должен перевезти определенное число заключенных в какой-то другой лагерь. Но все опасаются, и не без оснований, что это - очередная «селекция», то есть уничтожение слишком ослабевших и неработоспособных, и, значит, этот состав пойдет прямиком в газовые камеры и крематории, устроенные в центральных лагерях. И тут начинается борьба всех против всех. Каждый отчаянно бьется за то, чтобы не попасть в этот эшелон, уберечь от него своих близких. Любыми способами старается ухитриться хоть в последний момент исчезнуть из списков отправляемых. И каждому абсолютно ясно, что если он на этот раз спасется, то на его месте в эшелоне окажется кто-то другой, такой же ни в чём не повинный человек.

          Сразу по прибытии в Аушвиц  у заключенного отбирают буквально все, и он, оставшись не только без малейшего имущества, но даже и без единого документа, может теперь назваться любым именем, присвоить себе любую специальность — возможность, которую при некоторых условиях удавалось использовать. Единственное, что было неизменно, — это номер, обычно вытатуированный на коже, и только номер интересовал лагерное начальство. Никакому конвоиру или надсмотрщику, пожелавшему взять на заметку «ленивого» заключенного, не пришло бы в голову справляться о его имени — он смотрел только на номер, который каждый обязан был нашить еще и на определенное место брюк, куртки, пальто.  Ведь требуется определенное количество обреченных, из которых каждый представляет собой только номер, всего лишь номер! В списке к отправке стоят только номера.   

       Заключенные настолько страдали от истощения, что, само собой, в центре тех примитивных влечений, к которым «регрессировала» душевная жизнь в лагере, находилась у них потребность в пище. Понаблюдаем за группой заключенных в тот редкий момент, когда бдительность надзирателей немного ослабла и можно перекинуться парой слов. Они немедленно заговорят о еде! Кто-то станет расспрашивать стоящего рядом, какие у него были любимые блюда. Затем они начнут обмениваться рецептами блюд и составлять меню тех праздничных обедов, на которые они пригласят друг друга, когда освободятся и вернутся домой. И они буквально не смогут остановиться до тех пор, пока один из заключенных — тот, кому это поручено, — не возвестит (чаще шифром, например, выкриком какой-нибудь цифры): конвоир идет!

        Больным, которые на короткое время получали право оставаться в бараке, не выходя на работы, приходилось еще хуже. Заключенные могли наблюдать, как организм постепенно пожирает сам себя. Когда исчезал последний жир в подкожной клетчатке, когда не оставалось мускулов, люди становились похожи на скелеты, обтянутые кожей и обвешанные каким-то тряпьем. Организм терял собственные белки, а вместе с ними исчезала мускулатура. У тела больше не оставалось защитных сил. То один, то другой умирал. Каждый мог достаточно точно вычислить, кто будет следующим и когда придет 

его собственный черед, — ведь многократные наблюдения давали более чем достаточно представлений о симптомах приближающегося конца. «Этот долго не протянет», этот следующий», — перешептывались заключенные. И когда вечером, ложась спать, они раздевались, каждый, видя себя обнаженным, думал одно и то же: «В сущности, это тело, мое тело: я уже - труп». Чем еще был каждый из них? Частичкой большой массы жалкой человеческой плоти; плоти, насильно помещенной за колючую проволоку, загнанной в землянки; плоти, определенный процент которой ежедневно начинал гнить, потому что становился уже безжизненным.

              Отмирали все духовные запросы, все высокие интересы. В общем, все, что относится к области человеческой культуры, впало в некий род зимней спячки. Исключением из этого более или менее закономерного состояния были две области — политика (что понятно) и, что очень примечательно, — религия. О политике говорили повсюду и почти беспрепятственно, но это было в основном улавливание, распространение и обсуждение слухов о текущем положении на фронте. Поскольку слухи эти были, как правило, противоречивы и быстро сменяли друг друга, толки вокруг них только усиливали нервозность. То и дело возникала надежда на скорое окончание войны, но она быстро рушилась, и даже самые большие оптимисты погружались в отчаяние.

         Религиозные устремления, пробивавшиеся через все здешние тяготы, были глубоко искренними. Вновь прибывших заключенных буквально потрясала живучесть и глубина религиозных чувств. И самыми впечатляющими в этом смысле были молитвы и богослужения, совершаемые заключенными в каком-нибудь уголке барака или в вагоне для скота, в который голодные, измученные и замерзшие, в своем мокром тряпье, заключённые   возвращались обратно в лагерь после работы.

       Зимой и ранней весной 1945 года в лагерях возникла эпидемия сыпного тифа; им переболели почти все узники. Смертность была ужасающе высокой — ведь все, и без того обессиленные, работали до последнего момента, были лишены ухода и какого бы то ни было лечения; кроме того, у заболевших развивались неприятные побочные симптомы, такие как непреодолимое отвращение к пище (что составляло дополнительную угрозу жизни) и мучительный горячечный бред...Горячка несла с собой много тяжелых моментов. Чувствуя близкий конец, человек хотел помолиться перед смертью, но в бреду забыл слова молитвы.

        Я хочу рассказать о семье Протишевских: Крестине Ивановне и Владимире Потаповиче. Детство этих людей прошло в тяжелые военные годы. Воспоминания о том времени до сих пор теребят душу Крестины Ивановны.

Протишевская  Крестина Ивановна родилась 21 июля 1937 года в Новгородской области недалеко от поселка Шимск (60 км от Новгорода). Когда началась воина, ей было почти 4 года. Мама Крестины Ивановны  работала председателем колхоза, она была уважаемым человеком на селе. Очень быстро докатились военные события и до поселка, где жила семья Крестины Ивановны.  В день, когда немецкие войска подходили к Шимску, только две семьи из их деревни успели эвакуироваться  по реке Ильмень в тыл, в республику Чувашию, повезло и родителям Крестины. Поселили их с еще одной семьей в бараках. Мама сразу пошла работать на военный завод, где трудилась до июня 1944 года. Мама Крестины Ивановны целыми днями работала, поэтому часто Крестина с сестрой оставались дома одни.

Но не всё шло гладко на месте эвакуации.  Однажды их семью по непонятным причинам пересилили жить  в сарай.  «Возможно, и были какие-то серьёзные причины, но мы тогда были совсем маленькие, поэтому я не помню. Вскоре моя старшая сестра Валя пошла в школу, ей было тогда 9 лет, а я целыми днями сидела  дома одна и нянчилась с маленькой девчонкой.  В феврале 1944 года освободили Новгород, и в июне маме разрешили отвезти нас  в родную деревню, где осталась наша  бабушка. В  этом же году я пошла в первый  класс. Вот так прошло моё  детство»,-   рассказывает Крестина Ивановна.

Крестина Ивановна о себе рассказывала немного, но о судьбе своего мужа – Протишевского Владимира Апполонивича – поведала нам больше. 

        Протишевский Владимир Апполонович родился 10 мая 1935 года. Его большая семья (пятеро детей) жила в Белоруссии, в Витебске. Когда началась война, отец ушел на фронт. Мать с детьми уехала к бабушке в деревню. Там немцы их дважды забирали в концлагерь в Витебск. Но оба раза им удалось бежать.  Им приходилось скрываться, жить в лесу, в землянках. Затем их вновь поймали, землянки разрушили и сожгли, мать с детьми и бабушку отвезли в концлагерь в Витебск. После на товарных поездах их повезли в Польшу. По дороге умерла одна из сестер, но до лагеря её все же довезли, и только после того как ей выкололи номер на руке, её кремировали.

       Там, в Освенциме,  их разделили: маму и бабушку отправили во взрослый лагерь, а детей в детский. В концлагерях им всем выкололи номера на запястьях. Через некоторое время их из Освенцима оправили в другой детский лагерь,  названия  которого они не помнят, затем в третий лагерь в Константиновке (в Польше).

В январе 1945 года советские войска освободили все польские концлагеря, но детей вывезли не сразу, они еще жили там, и те из них, которые были постарше, трудились на сельскохозяйственных работах.

Вскоре их перевезли в детский дом в Рязанской области. До шестнадцати лет Владимир Апполонович прожил в нем. После окончил училище механизаторов и стал  работать в совхозе.

       Через несколько лет ушел в армию и отслужил с 1954-1957 год.  Переехал в Братск, встретился со своими сестрами, там работал на строительстве Братской ГЭС. В 1986 году его не стало.

 

Малахова Елизавета, Протишевская Наталья,

Билан Ксения Вячеславовна, учитель словесности